tell me a tale i can't imagine i can hold in my hand when i pray

в конце концов, остаётся пустующий кайф, дрожь в пальцах, расширенные зрачки, блуждающая по коленям слабость - цепляется за мочку уха, оседает кожной сыпью вдоль позвоночника, затекает в зачарованное нутро. из него не склеить ни дорожку из желтого кирпича, ни свить нить ариадны, остаётся только тонуть, вязнуть в иле, разлагаться на чернеющих костях. глэдис - зажевавшая плёнка диафильма в заброшенном кинотеатре на задворках мира. из руин забытья она прижимает колени к груди, как маленькая девочка с коробкой спичек в старом сарае. голоса тянут с настойчивостью самоубийц: чужие клятвы, чьи-то обещания, собственные долги.

у алтаря нибо - кофейные зёрна, воск, тёмный ром, распростертое тело. шёпот, настороженное благоговение. давай же, ведьма. буше ловит искры расходящегося по швам любопытства. слишком мало для чуда, слишком много для притаившейся темноты. там, на дне, куда не достают лучи солнца и всегда холодно, смерть разлепляет заспанные глаза. ром за щекой, воск на пальцах, кофейные зёрна в зашитом леской мертвеце. было бы проще, если бы позвал лес. листья замирают под голой ступнёй, трава режет голень. она устала. песок обнимает лодыжку, мальки разбегаются бесшумной стайкой.

у алтаря христа - эмиль, резные кресты, отлитые солнцем апельсины. глэдис чувствует себя пугающе равнодушной под гнётом чужой святости. её не трогают ни осуждающие взгляды, ни разочарованный шёпот. бремя веры никогда не касалось её сознания, усвоив давным давно, что до тех пор пока у них нет общих дел, ей всё равно, сколько мучеников присвоил себе господь и на что толкает ради собственного эго. равнодушие касается цветастых витражей, отлитого свинцом неба, облетает шелухой возле единственного человека, ради которого она проснулась.

- эмиль. - это память тела, потребность, знакомая с детства. - выглядишь усталым.
её взгляд сканирует его на предмет новых изъянов, собирает коллекцию, ещё одна причина выплывать со дна, чужая расплата.
- я скучала.

не говорит, но морщинки по бокам рта стекают в зыбкое обещание, рассеянное золотой пыльцой по туманности будущего, незримого и неосязаемого, как звук, с которым лопата врезается в чернозём. не говорит, но знает; знание прорастает в нём с сознательного возраста под печатью мученика с револьвером под библией: но будут ещё. ржавые потери и медные завоевания. танцы в раскрашенных залах и шоколад на прилавке. чьи-то крестины и гниющие бутоны на безымянной могиле. будут ещё, даже когда мир сожмётся в точку и на истерзанном поле брани перережут последнюю гортань, сама история человечества - глупая комбинация из ставок чёт/нечёт. но я буду рядом.

- обещаю не умирать раньше тебя.

слова бессмысленны, роланд заставляет себя их проговаривать, как будто лживые обещания могут что-то исправить, но сейчас он верит в силу своих слов, даже если их единственная стоимость обесценена.

- во что бы то ни стало.

мысль о том, что нужно всё на свете проговаривать, - нагромождение семантических пространств, неудобное восприятие, расшифровка тайны, дважды подчеркнутое тебя утешат только если закричишь (покажи, где больно) - не громко, чтобы люди не приняли это за навязчивость или выученную беспомощность, не часто, настойчиво - мысль, от которой роланд теряет слова и заменяет мужество упрямством: слабохарактерность. за бесконечным анализом чувств и эмоций он видит уязвимость в том месте, где другие находят близость.

люди всё ещё не изобрели телепатию.

- ты не потеряешь меня.

это ничего. любовь нельзя навязать силой своего желания. эндорфины в крови, инстинкты, влечение и над всем этим кремом, мусом, сахарной пудрой - ружи. ничего, что ты не можешь дать мне больше. мне достаточно. может быть, этого хватит, чтобы скоротать вместе ещё один год.